Безгин В. Б. Крестьянский самосуд в Российской империи (насилие в жизни деревни конца XIX – начала XX в.).
Вопросы истории. - 2005. - № 3. - С. 152-157
Согласно нормам обычного права, самыми тяжкими преступлениями в деревне являлись поджог, конокрадство, воровство. В крестьянском представлении кража считалась более опасным и вредным преступлением, чем преступления против веры, личности, семейного союза и чистоты нравов. Потерпевший рассматривал кражу его зерна или его коня как покушение на него самого вопреки официальной трактовке такого рода преступлений уголовным кодексом. Из всех имущественных преступлений самым тяжким в селе считалось конокрадство. Конокрадство, по мнению крестьян, - преступление более опасное, чем воровство, исключая кражи церковных денег и утвари. По сообщению из Тверской губернии: «На конокрадство смотрит народ как на тяжкое преступление, потому что лошадь для крестьянина настолько необходима, что без нее он пропадет». В Калужской губернии крестьяне считали, что «без лошади и мужик не хозяин, поэтому в случаях угона лошади они принимали все меры к розыску похищенного животного и наказанию виновного». Крестьяне сознавали, что невозможно сидеть, сложа руки, ввиду грозящей опасности остаться без лошади. Мужик полагал, раз преступление направлено против него лично, то и наказание должно быть прямым и непосредственным. Он не мог быть уверен в том, что преступника вообще накажут, конокрады умело скрывались, и волостные власти чаще всего не могли своими силами справиться с этим бедствием.
Факты самосуда над конокрадами были отмечены большинством дореволюционных исследователей русской деревни. Священник села Петрушково Карачевского уезда Орловской губернии Птицын в сообщении 25 мая 1897 г. так описывал местный самосуд: «С ворами и конокрадами крестьяне расправляются по-своему и могут убить совсем, если вовремя пойман, а увечья часто бывают таким людям». К конокрадам, застигнутым на месте преступления, крестьяне были безжалостны. Сельский обычай требовал немедленной и самочинной расправы над похитителями лошадей. Вот некоторые примеры таких самосудов. В д. Танеевке Обоянского уезда Курской губернии «крестьяне как-то гнались за вором, укравшим лошадь, и, поймав его в лесу, убили». Житель с. Казинки Орловского уезда той же губернии В. Булгаков 30 июня 1898 г. сообщал в Этнографическое бюро: «Крестьяне с конокрадами поступают очень жестко, если поймают с лошадьми.
Доносят начальству они редко, а большей частью расправляются самосудом, т.е. бьют его до тех пор, пока он упадет полумертвым». Крестьяне с. Красного Холма так «поучили» кольями одного конокрада, что тот умер от побоев. В малороссийских селениях Рыльского уезда Курской губернии пойманному конокраду в задний проход вставляли ключку (крючок, которым дергали сено из стога) или же, раздев донага, привязывали в лесу к дереву на съедение комарам . Казаки безжалостно избивали воров и конокрадов кулаками, кнутами и палками, нанося им при этом серьезные увечья, иногда даже выкалывали глаза. Очень часто профессиональных воров и конокрадов забивали насмерть или с камнем бросали в воду. Этнограф Е. Т. Соловьев в своей статье о преступлениях в крестьянской среде (1900 г.) приводит примеры, когда пойманным конокрадам вбивали в голову гвозди и загоняли деревянные шпильки под ногти. Единственное, что могло спасти конокрада или поджигателя от смерти - это самооговор в убийстве. По юридическим обычаям, крестьяне считали себя не вправе судить за грех (т.е. убийство) и передавали задержанного в руки властей.
В случаях «хищения в особо крупных размерах» (лошади, коровы, мешки с мукой или зерном и т.п.) виновного ждало суровое наказание. Примеры, почерпнутые из периодики тех лет, весьма разнообразны: вору за кражу коровы выбили молотком зубы; за кражу посошников с сохи вора избили до потери сознания, после чего разрезали живот; конокрадов повесили за большие пальцы рук над костром до страшных ожогов; конокраду вбили гвозди в пятки ; за кражу меда вора опустили головой в воду и держали, пока не умер ; за кражу хлеба воров избили и привязали к хвостам лошадей, гоняя их по мерзлому полю, пока они не умерли ; у конокрада сдирали с рук и ног кожу, вытягивали жилы и в завершение топорами на мелкие части разрубили голову; крестьянин избил конокрада и щепкой выколупал ему глаза ; конокраду привязали один конец веревки к шее, другой к ногам, натянув ее так, что лопнул позвоночник; вор был найден убитым с размозженной головой, в заднее проходное отверстие была вставлена палка, другой конец которой вышел через рот.
Решение о самосуде принималось, как правило, на сходе, домохозяевами 35-40 лет во главе со старостой. Приговор выносился втайне от местных властей, чтобы они своим вмешательством не препятствовали расправе. Практически всегда уличенного вора ждала смерть. Так, крестьяне деревни Григорьевской Самарской губернии 3 декабря 1872 г. собрались на сходку и порешили поймать Василия Андронова, обвиняемого в конокрадстве и поджоге, и разобраться с ним. Под предводительством старосты он был найден и убит. В Казанской губернии крупный вор по общему согласию крестьян был убит на берегу реки сельским старостой железным ломом и зарыт в песок. В Саратовской губернии шестерых конокрадов повесили и бросили в снег. Застигнутого с поличным конокрада застрелили из ружья в Вятской губернии. Крестьяне Самарской губернии делали на «каштанов» (т.е. конокрадов) облавы, а при их поимке бросали жребий, кому приводить приговор мирского схода в действие. Даже если вора не убивали, его ожидала суровая кара. В случае предания конокрадов волостному суду, тот приговаривал их к максимально возможному наказанию - 20 ударам розгами. А в ряде сел Саратовской губернии, вопреки закону, приговаривали к 100 и 200 ударам. Часто такие экзекуции заканчивались смертью.
Бытование в русской деревне самочинных расправ над преступниками было обусловлено традиционным крестьянским представлением о праве общества карать виновного. Жестокость крестьянских самосудов преследовала цель внушить общинникам страх перед неминуемым наказанием и тем самым предотвратить повторение подобных преступлений. Речь идет не просто о существовании самосуда как архаически сохранившегося пережитка, а о создании новой нормы обычного права применительно к конкретным участникам и видам преступлений.
Не менее жестоко в деревне расправлялись и с поджигателями. Пожар для деревянных строений села был поистине страшным бедствием. Последствием огненной стихии являлось полное разорение крестьянского хозяйства. Поэтому жители села не церемонились с теми, кто пускал «красного петуха». Если поджигателя задерживали на месте преступления, то его жестоко избивали так, что он умирал. По сообщению корреспондента «Тамбовских губернских ведомостей» (1884 г.), в селе Коровине Тамбовского уезда крестьянина, заподозренного в поджоге, привязали к хвосту лошади, которую затем несколько часов гоняли по полю. Дореволюционный исследователь Д. Н. Жбанков приводит пример (1900 г.) самосуда местных жителей над поджигателем в д. Лепеши Гродненской губернии. Он в частности пишет, что толпа во время пожара схватила заподозренного в поджоге и подвергла его страшным истязаниям: раскаленным железом ему выжгли глаза и жгли все тело, а один из крестьян взял топор и отрубил ему голову.
Традиция крестьянского самосуда отличалась особой устойчивостью. Используя сами разрушительную силу огненной стихии в борьбе с ненавистным помещиком, крестьяне были непримиримы к тем, кто поджигал избы и имущество. В 1911 г., по сообщению в департамент полиции, в с. Ростоши Борисоглебского уезда Тамбовской губернии был избит и брошен в огонь крестьянин Пастухов, задержанный местными жителями за поджог риги. В корреспонденции из деревни Муравьево Краснохолмского уезда Тверской губернии за 1920 г. дано описание сельского самосуда. Селькор, очевидец произошедшего события, рассказал о расправе местных жителей над Клавдией Морозовой, обвиненной в пожаре, который уничтожил половину деревни. Приведу отрывок из этого письма. «Раздался крик «Бей ее!», и вся озверевшая толпа с проклятиями, иступленными воплями набросилась на Морозову. Милиционер ничего не мог поделать, и дикий самосуд свершился, в нем приняли участие и дети. Били ее каблуками, поленьями, вырывали волосы, рвали одежду, особенно зверствовали женщины, с матерей брали пример и дети. Морозову убили. Но убить толпе было мало, на тело плевали, ругали, потом потащили топить в пруду»
Решительно крестьяне расправлялись и с ворами, застигнутыми на месте преступления. Автор обзора об обычаях крестьян Орловской губернии в конце XIX в. писал, что «преступникам мстят, только захвативши на месте преступления, - бьют, иногда и убивают до смерти. Бьют все, как хозяин, так и соседи». В декабре 1911 г. в департамент полиции МВД поступила информация о том, что «в с. Никольском Богучарского уезда Воронежской губернии совершен самосуд над тремя крестьянами за кражу со взломом из амбара. Один преступник убит, другой искалечен, третьему удалось бежать. За самосуд арестовано 6 крестьян». Самосуд был не только результатом эмоционального всплеска, проявлением коллективной агрессии, т.е. непосредственной реакцией на произошедшее преступление, но и действием, отсроченным во времени, не спонтанным, а обдуманным. В с. Троицком Новохоперского уезда Воронежской губернии 13 апреля 1911 г. были задержаны крестьяне Митасов и Попов, укравшие на мельнице рожь и муку. При конвоировании задержанных толпа крестьян пыталась отбить их у стражников для учинения самосуда над ворами. Вмешательство со стороны власти воспринималось крестьянами как досадное препятствие, могущее помешать справедливому возмездию.
Самосуд являлся не просто личной расправой потерпевшего, в наказании участвовали и другие члены общины. В жестокой самочинной расправе соединялись воедино чувства мести, злобы и страха. Именно страх превращал деревню в коллективного убийцу. Объясняя этот феномен, писатель-демократ Н. М. Астырев в «Записках волостного писаря» утверждал, что крестьяне, воспитанные на страхе, сами прибегали к этому методу воздействия. «Отсюда и сцены дикого самоуправства, - писал автор, - когда при отсутствии улик за какое-либо деяние, наводящее страх (колдовство, поджог, конокрадство), доходят своими средствами, бьют, калечат, убивают и жгут» . Чувство коллективного страха перед преступником, который разгуливал на свободе, а следовательно, мог и впредь учинить подобное, и толкало сельский мир на скорую расправу. В народе говорили: «Ничем вора не уймешь, коль до смерти не убьешь»
Другой причиной было то, что крестьяне не верили в заслуженное возмездие преступника. Так, в селе Низовом Тамбовского уезда в 1884 г. участились случаи самоуправства с ворами. Местные жители говорили: «Поди, там, таскайся по судам, с каким-нибудь негодяем, вором, а лучше всего топором в голову, да и в прорубь». Такие народные расправы в конце XIX в. заканчивались ежегодными убийствами. Приведем лишь один пример. В 1899 г. уездный исправник проводил расследование в селе Щучье Бобровского уезда Воронежской губернии по делу об убийстве трех крестьян. Выяснилось, что «крестьяне убиты всем обществом, по мнению которого они постоянно занимались кражами, сбытом краденых вещей и вообще были людьми, небезопасными для окружающего населения». Следовательно, крестьянская традиция допускала осуществление самосуда не только по отношению к преступнику, застигнутому на месте преступления, но и к тем, кто вел криминальный образ жизни и потому был потенциально опасен для общества.
Крестьяне были убеждены в своем праве вершить самосуд, и при таких расправах они не считали убийство грехом. Убитого самосудом общество тайком хоронило, зачисляя его в список без вести пропавших. Судебные власти пытались расследовать факты самосудов, ставшие им известными. Все усилия полиции выяснить обстоятельства произошедшего, найти преступника, как правило, были безрезультатны. Определить виновного было весьма затруднительно по причине того, что на все вопросы следователя крестьяне неизменно отвечали, что «били всем миром» или говорили: «Да мы легонько его, только поучить хотели. Это он больше с испугу умер». Те немногие дела, которые доходили до суда, заканчивались оправдательным приговором, который выносили присяжные из крестьян .
Традиция самочинных расправ отличалась устойчивостью, что подтверждалось фактами крестьянских самосудов, отмеченными в советской деревне в 20-е гг. XX века
За менее тяжкие преступления, такие как кража одежды, обуви, пищи, воров в селе подвергали «посрамлению». Обычное право предусматривало наказания, вовсе неизвестные официальному законодательству. Одно из таких - обычай срамить преступника, т.е. подвергать его публичной экзекуции, унижающей его честь и достоинство. Крестьяне объясняли существование этого обычая тем, что «сраму и огласки более всего боятся».
По мнению М. В. Духовского, позорящие наказания применялись волостными судами в 1870-е гг. Ссылаясь на материалы Трудов комиссии по преобразованию волостных судов, он приводит несколько примеров таких решений. В Черкасском уезде Киевской губернии за кражу 16 снопов овса крестьян М. был приговорен к вождению по селу с навешанными на шею снопами, «дабы осрамить его». В той же губернии Семеновский волостной суд крестьянку А. П. за кражу курицы приговорил к у штрафу в один руб., а также в пример другим для стыда провести ее с ворованной курицей через село. Аналогичные наказания выносили и суды великорусских губерний.
Такая форма самосуда носила, прежде всего, демонстрационный характер. Символикой и ритуалом «вождения» вора община показывала свою власть и предупреждала жителей деревни, что в случае воровства кары не избежит никто. По приговору сельского схода уличенного вора, порой нагишом, с украденной вещью или соломенным хомутом водили по селу, стуча в ведра и кастрюли. Во время такого шествия по селу каждый желающий мог ударить преступника. Били по шее и в спину, чтобы истязаемый не мог определить, кто наносит удары. После такого публичного наказания вора сажали в «холодную», а затем передавали в руки властей . С этой же целью, «для сраму», применялись общественные работы. Женщин заставляли мыть полы в волостном правлении или принародно мести улицы на базаре. В селе Новая слобода Острогожского уезда Воронежской губернии мать и дочь за дурное поведение очищали слободскую площадь от навоза. Мужики, в качестве наказания, исправляли дороги, чинили мосты, копали канавы .
С введением в русском селе волостной юстиции «осрамительные» наказания стали применяться реже. Однако в материалах комиссии по преобразованию волостных судов содержатся приговоры о вождении воров-рецидивистов по селу с навешенными на шею украденными вещами. Таким образом, в ряде мест волостные суды продолжали применять виды наказания, непредусмотренные действующим законодательством.
Коллективные расправы над преступником в ходе самосуда выступали действенным средством поддержания сельской солидарности. Община решительно пресекала споры, проявление вражды между односельчанами, т.е. все то, что могло разрушить социальные связи и общность действий. Участие селян в самосудах служило и возможностью выхода агрессии, затаенной вражды. Мирской приговор, предшествующий самосуду, придавал, в глазах крестьян, самосуду законную силу и делал месть со стороны жертвы маловероятной. В этом следует видеть одно из проявлений коллективистских начал общинного сознания.
Не щадили крестьяне и барских слуг. В Саратовской губернии в селе Долгоруково жили в 1887 году две сестры, вдовы. Они держали имение, и спасу им не было от местных мужиков, которые тащили все, что плохо лежало. Не было такой жестянки, которую бы они не украли. Прекрасный сахарный завод превратили в развалину, управляющий либо должен был сам с ними воровать, либо его колотили в укромном месте нещадно. Сестры уже хотели продать имение, но приехал тут к ним из Польши агроном Станиславский, который взялся навести порядок. Он был смелый, недюжинной силы и в первый раз, выйдя к собравшимся крестьянам, пригрозил им ружьем и пистолетом: «Я знаю, что все вы воры! Но теперь ваши грабежи кончились!» Крестьяне спорить с ним не посмели: уж больно силен, передушит как кур. Но про себя подумали сплести заговор: если вдруг поляк кого обидит, то бежать всем миром и бить его. А знаком будет церковный набат.
Однажды Станиславскому доложили, что крестьяне выпустили свой скот на барские земли (они так делали всегда) и на приказ уйти не реагируют. Станиславский сам прибыл к ним. Потрясая ружьем, он потребовал увести скот, толпа окружила его, все орали, особенно старался один плюгавенький мужичок, которого управляющий схватил и так сильно дернул за бороду, что вырвал клок. Тот упал на землю, завопил: убивают! Тут же отдали команду «жарить сполох», загудел церковный колокол, и жаждущие расправы крестьяне примчались на поле.
Управляющий попытался отступить, обещая пристрелить любого, кто встанет у него на пути. Толпа замешкалась, но какой-то мужик прыгнул сзади на поляка. Тот случайно выстрелил и попал в живот стоявшему рядом мужику. Судьба управляющего была решена. Он пытался бежать через овраг, но кровь заливала ему лицо, и он не заметил, что за деревом притаился с вилами один из крестьян. Мужик всадил вилы в грудь управляющему, подоспели и остальные, разорвали его на куски. Били долго и даже мертвого.
Опомнились только на следующий день и перед прибывшими следователями оправдывались: «Да я его только хворостинкой!» Подстрекателем оказался сотник, который первым должен был прийти на помощь управляющему, но прибыл на поле, когда уже все кончилось. Его казнили. Другие отчаянно трусили, не понимая, за что их судят. 34 человека повесили, более 100 отправили на каторгу. До последнего крестьяне были уверены, что поступили с «жадным барином» правильно.
/////////////////////////////////////////////////
Неумение общества в социальном конфликте прибегнуть к помощи государства преподносится в качестве показателя общей неразвитости такого общества, несоответствия его критериям цивилизованности. Когда воспитанный на европейских идеях М. Горький во время своего «хождения по Руси» попытался вступиться за какую-то женщину, которую за прелюбодеяние крестьяне водили по селу голой, привязанной к телеге, то он был избит до полусмерти. Рассказывая об этом случае позже, уже в период общемировой известности, М. Горький неизменно сетовал на непреодолимую темноту, необразованность русского крестьянства.
Но обратим внимание на один момент. Отторгая самосуд, современная правовая культура произносит свой приговор извне: она исходит из тех цивилизационных начал (выработанных жизнью западноевропейских народов), которые в принципе были чужды правосознанию русского крестьянина даже в XX в. А потому такое отвержение самосуда происходит в рамках привнесенной извне системы правовых ценностей; самосуд отвергается именно не как неверный институт, а как иной.
Непредвзятый же взгляд на самосуд, его оценка именно в системе координат традиционной русской правовой культуры предполагают совершенно иные выводы.
Наивным, например, было бы предположение, что по составлении Свода законов Российской империи М.М. Сперанским в 1832 г. правовая жизнь тогдашнего государства враз переориентировалась на новые законоположения. Учитывая то, что вплоть до конца XIX в. крестьянство абсолютно доминировало в народонаселении империи (около 85% от общего числа подданных), необходимо понимать, что неписаное крестьянское обычное право также абсолютно доминировало в правовой жизни государства. И в этом многовековом обычно-правовом порядке важное место было отведено самосуду.
|
